«школьного сценария» рассказы цикла выстраиваются в последовательность со сквозной и незавершенной фабулой обучения в школе бытия и подготовки к новым экзаменам (уже за пределами собственно школьной и университетской жизни), которые приносят герою чувство удовлетворения и в то же время стимулируют к получению новых знаний и умений. «Школьный сценарий» в «Записках юного врача» М. А. Булгакова играет роль метафоры жизни. Юный Врач выражает свое кредо:
Сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и вновь окрыляться на борьбу.
Эти слова напоминают знаменитое высказывание Л. Н. Толстого: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться...»
ЛИТЕРАТУРА Исупов К. Г. Культурный концепт «учитель/ученик» на фоне русской «правды» Ц Диалог в образовании: Сб. материалов конференции. Серия «Symposium». -Вып. 22. - СПб., 2002.
Яблоков Е. А. Текст и подтекст в рассказах М. Булгакова («Записки юного врача»). - Тверь, 2002.
ЗАГАДКИ ТЕКСТА
А. Л. ГОЛОВАНЕВСКИИ
Архаизмы в русской поэзии XIX в.: Ф. И. Тютчев -А. С. Пушкин
Анализ архаизмов в поэзии Пушкина и Тютчева помогает при решении серьезных задач текстологического характера.
Ключевые слова: лексические архаизмы; семантические дублеты; поэтический образ; параллельные морфологические формы.
спользование архаизмов в русской поэзии не всегда обусловлено только факторами стилистического характера и влиянием традиций предшественников. Предпочтение, отдаваемое архаическим средствам, часто объясняется особенностями мировоззрения автора, которое, как известно, не всегда остается постоянным. Так, в ранние, детско-юношеские периоды творчества Тютчева и Пушкина комплекс архаических элементов в их поэзии связан с влиянием предшествующих традиций. Мы имеем в виду прежде
Работа выполнена при финасовой поддержке РГНФ: проект 11-14-3200 (а/ц).
Голованевский Аркадий Леонидович, доктор филол. наук, профессор Брянского гос. университета им. акад. И. Г. Петровского. E-mail: [email protected]
всего одические традиции Г. Р. Державина. Начальный период творчества Тютчева, как и Пушкина, относится к тому времени, когда русский литературный язык, и в особенности язык художественной литературы, находился в поиске новых средств выражения мысли, в процессе переоценки прежних литературных традиций, отбора и использования наиболее устойчивых из них. О сосуществовании различных стилистических систем в поэзии Пушкина писали многие исследователи, прослеживая эволюцию пушкинских «поэтических вольностей». Г. О. Винокур, например, обращал внимание на I) усечение прилагательных и причастий; 2) окончания -ыя @-ия) в родительном падеже единственного числа прилагательных и местоимений женского рода;
3) звук [е] вместо [о] после мягких согласных в рифме; 4) полногласие и неполногласие [Винокур 1991: 246]. В. В. Виноградов рассматривал эволюцию пушкинского стиля как освобождение языка поэта от фонетико-морфологичес-ких архаизмов церковно-книжной речи [Виноградов 1982: 253].
Об архаичности языка поэзии Тютчева с различных позиций писали так называемые «формалисты» Б. Эйхенбаум, Ю. Тынянов, В. Брюсов и др. Л. В. Пумпянский, один из первых исследователей системных методов, на которые опирался Тютчев в своей поэзии, так оценивал их роль в языке поэта: «Имя Державина в связи с Тютчевым впервые отчетливо произнесено было формалистами... Все же "доктрина" помешала и здесь, ибо отношение Тютчева к Державину понято было прежде всего как отношение в области вопросов поэтического языка (Тютчев -поэт "высокого" языка на фоне пушкинской поэзии и пр. ...)» [Пумпянский 1928: 37]. Упреки Пумпянского в адрес «формалистов» кажутся нам не совсем справедливыми. Ибо отрицать, что язык Тютчева в сравнении с языком Пушкина более архаичен, бессмысленно. Другое дело - понять, как это связано с влиянием Державина. Скорее всего, надо с большой осторожностью сопоставлять использование архаической лексики в поздней поэзии Тютчева с державинскими традициями. Несомненно, здесь на первое место следует поставить мировоззренческие позиции поэта, обусловленные принципами славянофильской теории, в первую очередь ориентацией на исконные средства русского языка. Интересно проследить, как в поэзии Тютчева представлена лексика иноязычного происхождения, как она соотносится с исконной лексикой, существовала ли для поэта проблема выбора: «свое - чужое». Но ясно одно: Тютчев чаще, чем Пушкин, предпочитал современному архаическое.
Известно, что лексические архаизмы встречаются в языке художественной литературы чаще, чем другие виды архаизмов. Но в поэзии Тютчева и Пушкина не им принадлежит ведущее место. Основные приметы архаичности у них можно
найти в области семантики и словообразования. Надо сказать, что классификация архаической лексики, как и любая классификация, не может быть жесткой, однозначной. Лексические архаизмы могут усложняться словообразовательными архаическими компонентами, словообразовательные - морфологическими и т.п. Типологию архаической лексики, в основном разработанную Н. М. Шанским [Шанский 1954], можно представить в таком виде: архаизмы собственно лексические, архаизмы фонетические, архаизмы семантические. Собственно лексические архаизмы - это семантические дублеты слов с различной стилистической окраской. В поэзии Тютчева и Пушкина они, к примеру, представлены такими словами: браш-но, брашник (1-1), вретище (1-1), ков (10), крин (1-0), лепта (1 - лепт-1), обитель (8-26), тать (1-0), уповать (1-0), упование (2-6) и нек. др.
Брашно - яства, пища, кушанье:
Возженны не льстеца рукой, Душистый анемон и крины Лиют на брашны аромат... (Тютчев. Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду).
Брашна - яства, кушанья:
Сидят три витязя младые; Безмолвны за ковшом пустым, Забыли кубки круговые, И брашна неприятны им. (Пушкин. Руслан и Людмила).
Брашник - распорядитель пира:
Старец Нестор днесь, маститый Брашник, кубок взяв, встает И сосуд, плющом обвитый, Он Гекубе подает. (Тютчев. Поминки).
Вретище - убогая одежда:
Жертвой мести - купим друга. Пурпур -вретища ценой. (Тютчев. Песнь Радости. Из Шиллера).
У Пушкина эта лексема не встречается.
Ков - заговор, злой умысел:
Сын царский умирает в Ницце - И из него нам строят ков... (Тютчев. Сын царский умирает в Ницце.).
У Пушкина это слово отсутствует.
Лепта - посильное пожертвование:
Тут и она - та старица простая. Что принесла, крестясь и воздыхая, Вязанку дров,
как лепту, на костер. (Тютчев. Гус на костре).
Ср. у Пушкина (о ничтожно малой сумме):
Вдовы Клико или Моэта Благословенное вино В бутылке мерзлой для поэта На стол тотчас принесено. .. .за него Последний бедный лепт, бывало, Давал, я... («Евгений Онегин»).
Почему Пушкин употребил это слово в мужском роде? По словарям лепта (именно в такой форме лексема употреблялась в древнерусском языке) - «мелкая медная монета», а для Пушкина - это то же самое, что грош.
В языке Пушкина мы не встретим многих архаизмов, используемых Тютчевым, в их числе собственно лексических; ср.: ларвы (в римской мифологии - души безвременно умерших или погибших насильственной смертью, скитающиеся по ночам в виде привидений), штуцер - вид оружия (у Тютчева - символ устрашения), уже упоминавшийся брашник (у Тютчева - «распорядитель пира»).
Тать - вор, грабитель:
Какие песни в той стране... где эта мысль, лишась прямых путей, По закоулкам татем бродит, От грубых прячась сторожей. (Тютчев. Какие песни, милый мой.).
В языке Пушкина слово тать не употребляется, в то время как вор - довольно часто (48 раз).
Уповать, упованье - надеяться (надежда) на обязательное исполнение своих чаяний:
О жертвы мысли безрассудной, Вы уповали, может быть, Что станет вашей крови скудной, Чтоб вечный полюс растопить! (Тютчев. 14 декабря 1825 г.); Познал я новую печаль; Для первой нет мне упований, А старой мне печали жаль. (Пушкин. Евгений Онегин).
Как разновидности собственно лексических архаизмов мы рассматриваем лек-сико-словообразовательные и лексико-морфологические архаизмы. Лексико-словообразовательные архаизмы - это самая значительная по количественному составу группа архаизмов в языке поэзии Тютчева и, возможно, Пушкина. Приве-
дем некоторые примеры с указанием употребленных словоформ (вначале у Тютчева, затем у Пушкина):
велелепный (1-0), вероломец (1-0), возглавие (1-0), воздымать (1-1), вопрошать (1-10), воскрылие (1-0), воскрыляться (1-0), вра-титься (1-0), вратящийся (1-0), дружество (123), заржавый (1-8), злоречье (1-7), игралище (1-4), иноземие (1-9), казать (1-8), обстать (1-0), презритель (1-0), приноситель (1-0), промыслитель (1-0), соревновать (1-0), соревнователь (0-1), таинственник (1-0), усопший (2-6) и др.
Большая часть подобных слов относится к моносемичной лексике и является общей для Тютчева и Пушкина. Но здесь мы рассмотрим только лексику, встречающуюся у Тютчева.
Велелепный - великолепный, блистающий красотой:
Пусть велелепные столпы, Громады храмин позлащенны Прельщают алчный взор не-смысленной толпы. («Послание Горация к Меценату...»).
Вероломец - наделенный свойствами вероломного (прилагательное вероломный у Тютчева отсутствует):
Правоправящий Кронид Вероломцу страшно мстит - И семье его и дому. («Поминки»).
Возглавие - передняя часть могилы, где находится изголовье гроба:
И над могилою, раскрытой, В возглавии, где гроб стоит, Ученый пастор сановитый Речь погребальную гласит. («И гроб опущен уж в могилу.»).
Воскрыляться - возноситься:
И Дух во мне, оживши, воскрылялся И к солнцу, как орел, парил... («Кораблекрушение. Из Гейне»).
Вратиться - вращаться, безостановочно двигаться. Вратящийся - безостановочно вращающийся:
И быстро, с быстротой чудесной, Кругом вратится шар земной. («Из "Фауста" Гете»); .И по течению вратящихся времен, Как капля в океан, Он в вечность погрузился! («На новый 1816 год»).
ПЛУЖНИКОВА ДИАНА МИХАЙЛОВНА - 2013 г.
О. В. ЗЫРЯНОВ
(Уральский федеральный университет имени первого Президента России Б. Н. Ельцина, г. Екатеринбург, Россия)
УДК 8ПЛ61Л"42:821Л61Л-1(Державин Г. Р.)
ББК Ш33(2Рос=Рус)5-8,445
«РЕКА ВРЕМЕН...» КАК СВЕРХТЕКСТОВОЕ ОБРАЗОВАНИЕ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ Х1Х-ХХ вв.
Аннотация. Анализируется сверхтекстовое образование, складывающееся в русской поэтической традиции вокруг последнего стихотворения Г.Р. Державина «Река времен в своем стремленьи...». Выявленный рецептивный цикл определяется как «ситуационный» сверхтекст (наряду с уже известными видами сверхтекстов - локальным и персональным). На отдельных примерах (стихотворения В. Капниста, К. Батюшкова, Ф. Тютчева, О. Мандельштама, В. Ходасевича) показывается, как в ходе литературной эволюции в «интертекстуальном потомстве» державинского сверхтекста увязываются воедино экзистенциальный и историософский аспекты, традиции Екклесиаста и Горация.
Ключевые слова: Г.Р. Державин, рецептивный цикл, сверхтекст, лирическая ситуация, последнее стихотворение, традиция поэтического «памятника»
Предметом филологии является «текст во всех его аспектах и внешних связях» (С. С. Аверинцев). Но текст в таком случае выступает не просто как лингвообъект, или «внешнее произведение», но именно как образование ментальной природы, иначе говоря, как «своеобразная монада, отражающая в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы» [Бахтин 1986: 299]. В национальной поэтической традиции особое внимание следует обратить на сильные в «энергетическом» отношении прецедентные тексты, вокруг которых складываются всевозможные рецептивные циклы, или сверхтекстовые образования. Обладая огромным заразительным воздействием, данные тексты-прецеденты порождают вокруг себя многочисленный ряд текстов, своего рода «интертекстуальное потомство» (термин А. К. Жолковского). Обозначенный данным явлением феномен интертекстуальных связей (по принципу «избирательного сродства») может быть с полным основанием уподоблен некоему рецептивному циклу, разворачивающемуся по ходу литературной эволюции и обнаруживающемуся в виде «своеобразной монады, отражающей в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы».
Присмотримся в этой связи к такому сверхтекстовому
образованию, которое складывается в русской поэтической традиции вокруг последнего стихотворения Г. Р. Державина «Река времен в своем стремленьи...». Опубликованный в журнале «Сын отечества» (1816, № 30), данный текст сопровождался примечательной редакторской припиской: «За три дня до кончины своей, глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту: Река времен, начал он стихотворение "На тленность" и успел написать первый куплет» [Державин 2002: 688]. Заметим, что в системе жанров классицизма и в свете эстетического сознания классицистической эпохи указанный текст и не мог восприниматься иначе, как незавершенный фрагмент, отрывок более крупного стихотворного целого - на правах отдельной восьмистишной строфы в контексте незавершенного одического жанра. В эстетической же перспективе рецептивного сознания Нового времени державинская «Река времен.» предстает как вполне автономный образец лирико-философской миниатюры, органически вписывающийся в круг антологической лирики, что, кстати, подкрепляется уже неоднократно отмечаемой (еще со времен американского исследователя Мориса Халле) формой акростиха: по вертикали начальные буквы стихотворных строк образуют связное высказывание РУИНА ЧТИ. Река времен в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры и судьбы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы! [Державин 2002: 541-542].
К сказанному следует добавить, что «Река времен.», буквально предсмертное стихотворение Державина, открывает в русской поэзии Нового времени устойчивую традицию такой сверхтекстовой общности, как парадигма «последнего стихотворения». Примечательный опыт в этом отношении - выделить и описать проявленный в русской поэтической традиции сверхтекст «последнего стихотворения» - принадлежит екатеринбургскому поэту и филологу Ю. В. Казарину, составителю объемной антологии «Последнее стихотворение 100 русских поэтов ХУШ-ХХ вв.» (Екатеринбург, 2011). Подобная структурно-семантическая или жанровая парадигма «последнего стихотворения» определяется исследователем как «особый, итоговый поэтический текст духовно-идентифицирующего и метатекстового характера», приобретающий к началу XIX в. «типовые,
повторяющиеся формально-содержательные параметры» [Последнее стихотворение. 2011: 48]. Несомненно, что семантическое «ядро» указанного сверхтекста задает именно предсмертная ода Державина «На тленность». Она же определяет и еще одну не менее характерную черту данной сверхтекстовой общности. Представляется далеко не случайным тот факт, что парадигма «последнего стихотворения» включает в себя многие примеры восьмистиший, или двухкатренных стиховых композиций, наподобие державинской оды «Река времен.». Вот только некоторые примеры подобных восьмистишных миниатюр: «Жуковский, время все поглотит..» К. Батюшкова, «Последние стихи» («Люби питомца вдохновенья.») Д. Веневитинова, «Милый друг, я умираю.» Н. Добролюбова, «Черный день! Как нищий просит хлеба.» Н. Некрасова, «До свиданья, друг мой, до свиданья.» С. Есенина, «Революция губит лучших.» М. Волошина, «Поговори со мной еще немного.» Г. Иванова, «Элегия» («Отложу свою скудную пищу..») Н. Рубцова, «Вот какое намерение» Б. Слуцкого, «Все люди
Живопись, а я чертежик.» С. Липкина. Однако пожалуй, лишь только первое стихотворение из приведенного списка («Жуковский, время все поглотит.» Батюшкова) самым непосредственным образом наследует мотивно-семантическую структуру державинского текста-прецедента.
Указанный сверхтекст, ведущий свое происхождение от державинской «Реки времен.», уместнее обозначить именно как «ситуационный» сверхтекст (наряду с уже известными видами сверхтекстов - локальным и персональным). Понятие «ситуация», с нашей точки зрения, наиболее полно выражает мотивную структуру произведения, ценностно-иерархическую систему смыслов, интенциональность лирического сознания. В плане генеративной поэтики «ситуация» выступает как модель текстопорождения, некая дискурсивная практика. В онтологическом плане «ситуация» - это та основа, которая обусловливает «самовоспроизводимость кластера», представляя собой «убедительную манифестацию поэтической памяти» [Жолковский 2005: 396]. В структурном отношении ситуация
- «ядро» смыслового континуума («смысловой сферы» на языке М. М. Бахтина), некая формально-содержательная константа, скрепляющая сверхтекстовую общность. Именно о сверхтекстовом образовании, сложившемся в русской поэтической традиции вокруг последнего стихотворения Державина «Река времен.», и пойдет речь в данной статье.
Отметим уже имевшую место попытку представить державинскую оду «На тленность» как логическое завершение, своего
рода эталонное выражение «руинного текста» русской культуры второй половины XVIII века [см.: Зверева 2007]. В этом плане напрашиваются параллели из лирики не только самого Державина, но и других поэтов - его современников (так, уже были отмечены в плане генезиса сближения державинского текста с лирическим циклом Н.Е. Струйского «Эротоиды» [Васильев 2003] и фрагментом А. Н. Радищева из «Осьмнадцатого столетия» [Лаппо-Данилевский 2000: 157])1. Однако гениальное поэтическое завещание Державина, несомненно, обращенное к традиции «руинного текста» русской культуры, далеко не ограничивается только «руинной» семантикой. Его смысловое содержание внутренне противоречиво и парадоксально. Приведем лишь одну достаточно оригинальную трактовку текста, данную А. А. Левицким в аспекте соотношения образа воды и образа поэта: «Но если раньше воды времени истекали из урн, то в этом стихотворении, олицетворяя себя самого в руине, Державин одновременно сам становится источником "реки времен". Будучи ее "ключом", он "уходит" общей судьбы вечности и воздвигает себе грандиознейший последний памятник - надгробие над звуками своей лиры, которое прочнее самого жерла вечности. Такого памятника не воздвиг и сам Гораций» [Левицкий 1996: 69]. Действительно, внутренняя парадоксальность смысловой структуры текста Державина как раз и заключается в противоречивой взаимообусловленности двух принципов - «руины» и «памятника».
Смысловое пространство державинской «Реки времен...» образуется пересечением двух сюжетно-тематических линий. Одна, экзистенциальная и историософская, идет от Екклесиаста: «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» (гл. 1, ст. 11). Другая, творческо-онтологическая, -исходит из горацианской традиции «Памятника» («Non, omnis moriar...»). Не случайно центральная метафора стихотворения «река времен» задает идею тленности, или быстротечности, всех дел человеческих, всего, что присуще историческому процессу (ср. «И топит в пропасти забвенья / Народы, царства и царей»). При этом в разряд человеческих дел, казалось бы, включается и то, что «остается чрез звуки лиры и трубы» (обратим внимание на парадоксальное
1 Заметим, что в известном канте петровской эпохи «Песня застольная» («Для чего не веселиться?»), частично восходящем к студенческому гимну «Gaudeamus igitur», уже появляется характерный для позднейшей державинской оды мотив: «Время скоро изнурится, / Яко река, пробежит: / И еще себя не знаем, / Когда к гробу прибегаем» [Западов 1979: 26]. Державин, создавая «Реку времен...», вполне мог (сознательно или бессознательно) ориентироваться на этот текст.
сочетание глагольной формы «остается» и выражения «общей не уйдет судьбы»). «Остается», надо полагать, именно то, что избегает полного «потопления» - пусть даже не навечно, а лишь на какой-то неопределенный срок (какой? - остается так до конца и не ясно). Эффект неопределенности еще более усиливается за счет того, что тема духовной составляющей «памятника», хотя и подводится под власть «общей судьбы», но в то же время вызывает в читательском воображении амбивалентный образ «жерла вечности» («вечность» и «забвение» вряд ли могут рассматриваться как банальные синонимы). Однако, на фоне обнаруживающейся позитивной тенденции «памятника»1 семантика поглощения (ср. «топят - пожрется») - это логически последовательное развитие исходной екклесиастической линии - приобретает все более зловещий вид.
Загадочность державинского текста заключается в его смысловой неоднородности, которая поддерживается за счет динамического равновесия двух указанных жанровых традиций, идущих одновременно от Екклесиаста и Горация. Но, как показывает «интертекстуальное потомство» державинского сверхтекста, последующие поэты либо редуцируют смысловой континуум текста-прецедента, сводя его к какому-то одному семантическому центру, либо кардинально переакцентируют содержащиеся в нем смысловые полюса.
Анализ сверхтекстового единства «Реки времен.» позволим себе начать не с рассмотрения «интертекстуального потомства», а с современного Державину текста малоизвестного поэта Василия Тихоновича Феонова (1791-1835). Одно из самых ранних его произведений - «Ода, сочиненная и читанная 5 дня 1816 года при торжественном собрании императорского Казанского университета студентом Василием Феоновым». В ней еще совсем молодой сочинитель демонстрирует искусное владение устоявшимся к тому времени жанровым каноном похвальной оды. Но, пожалуй, самое примечательное, что выдает знакомство поэта-студента с античной традицией, - это близость к горацианскому оригиналу, знаменитой «Оде к Мельпомене», воспринятой как напрямую (Феонов прекрасно
1 Ср.: «.В последних строках Державина присутствует и какая-то странная радость, нет, точнее, не радость, но некий свет, приобщение к вечности. В чем тут секрет? Может быть, так: гениальные стихи даже на самую печальную тему всегда заключают в себе и выход, "бессмертья, может быть, залог". Если на свете создаются такие стихи - не все потеряно. И Державин объясняет: все проходит, уносится, пожирается, но если поэт, человек способен все это охватить, понять, то самим этим пониманием он уже как бы вечен, бессмертен» [Эйдельман 1985: 32].
Русская классика: динамика художественных систем
владел латинским языком), так и через поэзию великого русского посредника, Державина. В аспекте интересующей нас темы отметим лишь самый колоритный пример - 17-ю строфу, с ее противопоставлением разрушительному бегу времени - вечной славы России:
Ликуй! О славная Россия,
И пресловутых мать племен!
Твои деяния благие
Переживут и смерти плен.
Пусть время острою косою
Все зримое перед собою
Сразит, разрушит и сотрет;
Пусть вся Вселенна изменится,
Пусть в ряд развалин превратится,
И все живущее умрет. [Бурцев 2003: 115].
Поэт, казалось бы совсем в духе Державина, рисует апокалипсическую картину, но при этом тотальному разрушению мира (как материального, так и духовного) противопоставляет нетленность славы россов, причастность их вечности:
Но слава подвигов великих
Твоих героев и сынов
Сквозь ужас естества толикий,
Сквозь дым сгорающих миров,
Сквозь красны зарева, пожары,
Сквозь треск, громовые удары
Себе проложит путь прямой;
Пророет мраки вековые,
Туманы влажные, седые,
Достигнет вечности самой [Бурцев 2003: 116].
Как явствует из заглавия, ода сочинена Феоновым «5 дня 1816 года», т. е. 5 января, практически за полгода до «Последних стихов» Державина. Но это оригинальная трактовка горацианской темы, к тому же скрещенная с темой Экклезиаста, совсем как в державинской оде «На тленность».
Две последующие оды поэта посвящены морально-религиозным предметам: «Вера» и «Совесть». По форме это оды горацианские, по содержанию же - духовно-философские. Но и здесь примечателен, ставший уже «визитной карточкой» Феонова, мотив разрушительного хода времени, вызывающий в воображении поэта поистине апокалипсическую картину:
Исчезнет все и помрачится, Как сон, пройдет и превратится
Русская классика: динамика художественных систем
В ничтожество своей чредой: И блеск честей, богатства, славы И роскошь, пышность и забавы С своею прелестью земной.
Исчезнет бытие Вселенны, И племена земли прейдут; Как лист, от древа отрясенный, Светила с тверди ниспадут И тьмою в безднах облекутся, Как свиток, небеса свиются: Едина не исчезнешь ты [Там же: 120].
Лишь одна Вера пребывает бессмертной, сливаясь, по словам самого автора, «с началом жизнедарным». То же, между прочим, наблюдается и с совестью: обретающая место в человеческом сердце, она выступает как данная свыше «указка», мистический проводник от Бога к человеку. Не случайно в тексте Феонова (и прежде всего на уровне ритмико-синтаксическом) появляются многочисленные реминисценции из державинской оды «Бог»: Ты есть - я опытом то знаю, Ты есть - присутствуешь во мне, Ты есть - я живо ощущаю, Ты есть, ты сердца в глубине С могучей властью обитаешь, Моей свободой управляешь, Душевных чувств, рассудка свет, Источник истины, познаний, Судья всех дел моих, желаний! Ты есть - и в том сомненья нет [Там же: 121].
Феонов, как видим, разрабатывает тему тленности всего земного параллельно Державину (и независимо от него), акцентируя прежде всего то, что «остается» от всеобщего разрушения. А остаются, по мысли поэта, именно духовные ценности - благие деяния России, Вера и Совесть.
Теперь можно перейти к непосредственному рассмотрению «интертекстуального потомства» державинской оды «Река времен.». По сути, первой реакцией на нее следует признать оду В.В. Капниста «На тленность» (1816). К уже имеющейся 8-стишной строфе Державина Капнист приписывает еще две такие же строфы, одна из которых носит преимущественно нарративный характер, а другая, выдержанная исключительно в горацианской традиции, содержит категорическое опровержение Екклесиаста:
Из века в век сей звук прольется.
Державин, нет! Всежруща тлень К венкам твоим не прикоснется, Пока светящий смертным день Чредиться будет с ночью звездной, Пока ось мира не падет, -Времен над реющею бездной
Венок твой с лирою всплывет [Капнист 1973: 255-256].
Как видим, державинские метафоры «река времен» и «потопление» людских дел в «пропасти забвения» получают у Капниста свое полемическое продолжение в виде «реющей бездны времен» и всплывающего «венка с лирою». Ход поэтической мысли Капниста (противопоставление «всежрущей тлени» и удостоенных бессмертия духовных ценностей венка славы и лиры) очень напоминает тот же самый сюжетный ход, что мы уже наблюдали в одах Феонова. Однако полемическое опровержение державинского текста-прецедента (как мы видели, откровенно парадоксального в семантическом отношении) достигается у Капниста исключительно за счет риторического усилия, которое не затрагивает философско-онтологической глубины и потому не предъявляет какого-то достойного контраргумента-опровержения, выдержанного в экзистенциально-онтологическом духе поэта-предшественника. Редукция смыслового пространства державинского текста выступает здесь особенно наглядно.
Достойным откликом на державинскую «Реку времен.», сохраняющим драматическую двойственность исходного текста-прецедента, можно считать 8-стишную миниатюру К. Н. Батюшкова «Жуковский, время все проглотит.» (1821). Хотя концовка текста уводит к традиции жанра комической эпиграммы, начало его выдержано в предельно серьезном тоне:
Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит! [Батюшков 1989: 424].
Исходным моментом, свидетельствующим о включении данного стихотворения в державинский сверхтекст, опять-таки выступает развитие уже знакомой нам метафоры «реки времен»: только на смену «пропасти забвенья» приходит «река забвенья», а место пожирающего «жерла вечности» занимает время, «глотающее» друзей и «славы дым». Все это продолжение столь органичной для Батюшкова традиции Екклесиаста (ср. элегию «К другу» и фрагмент «Изречение Мельхиседека»). Но в пику данной традиции в стихотворении можно усмотреть и развитие темы горацианского «памятника», причем
углубление ее за счет романтической эстетики «памяти сердца», особенно полно развитой в трактате Батюшкова «О лучших свойствах сердца».
Пожалуй, наиболее адекватное соответствие барочно-одической традиции Державина находим в поэзии Ф. И. Тютчева. Так, мотивика державинской «Оды на тленность» прослеживается в стихотворении поэта «Сижу задумчив и один..» (начало 1830-х гг.): Былое - было ли когда? Что ныне - будет ли всегда?..
Оно пройдет -Пройдет оно, как все прошло, И канет в темное жерло
За годом год [Тютчев 1965: т. 1, 70].
Именно с державинским образом «темного жерла» («жерла вечности») связывается в стихах Тютчева, равно как вообще в отечественной поэзии, первые ростки экзистенциального мироощущения.
Продолжением этой державинской линии - в ее принципиально экзистенциальном изводе - может служить тютчевское стихотворение «Смотри, как на речном просторе.» (1851). Образ плывущих во всеобъемлющее море и тающих льдин наводит Тютчева-поэта на схожие с Державиным размышления:
На солнце ль радужно блистая, Иль ночью в поздней темноте, Но все, неизбежимо тая, Они плывут к одной мете.
Все вместе - малые, большие, Утратив прежний образ свой, Все - безразличны, как стихия, -Сольются с бездной роковой!..
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое Я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя? [Тютчев 1965: т. 1, 130].
Особенно поразителен у Тютчева образ «роковой бездны», идущий в сопровождении мотивов «неизбежности» и «судьбы» (одной и роковой «меты»). Приравниваясь к стихийному процессу, судьба захватывает «малых» и «больших», как у Державина - «народы, царства и царей». Блестящий анализ данного текста в аспекте поэтического диалога с державинской традицией произведен С.В. Галян, что освобождает нас от подробного разговора на эту тему.
Приведем только одно любопытное наблюдение исследовательницы, касающееся поэтики времени в сравниваемых произведениях обоих поэтов: «Заданное с помощью глаголов действия время в державинском тексте отчетливо делит его на два фрагмента: в первом - настоящее протяженное время (глаголы настоящего времени несовершенного вида "уносит", "топит"), во втором - два глагола будущего времени совершенного вида ("пожрется" и "не уйдет"). Это созданная на грамматическом уровне «река времен», текущая и оборвавшаяся в вечность. Аналогично выстроено художественное время в стихотворении Тютчева. Несмотря на то, что слова "время" (или производных от него) в тексте нет, ощущение времени очень сильно. В "пейзажной" части, как и у Державина, движение реки создается глаголами настоящего времени несовершенного вида (или глагольными формами): "плывет", "блистая", "тая". И внезапный переход - единственный глагол будущего времени ("сольются"), и совершенный вид этого глагола как будто свидетельствуют о неизбежности общего конца. Но два последних стиха тютчевского стихотворения вовсе лишены категории времени: они создают впечатление его отсутствия, безвременья или, если угодно, вечности» [Галян 2012: 95].
Нетривиальный аспект поэтического диалога с державинской традицией, и в первую очередь, с «Рекой времен.», являет стихотворение Тютчева «Михаилу Петровичу Погодину» (1868). Особенно примечательна вторая, заключительная строфа этого стихотворного послания, своего рода стихотворения на случай: В наш век стихи живут два-три мгновенья, Родились утром, к вечеру умрут. О чем же хлопотать? Рука забвенья Как раз свершит свой корректурный труд [Тютчев 1965: т. 2, 200].
Эпиграмматическая концовка нуждается в своем объяснении. В данном контексте «рука забвенья» может быть обусловлена паронимической аттракцией (сближением сходнозвучных слов «река» и «рука»), а также невольной контаминацией в сознании поэта двух державинских словосочетаний («реки времен» и «пропасти забвенья»). Получив от Тютчева сборник стихов с указанным текстом-посланием (эпиграммой), М. П. Погодин парировал - совершенно в том же духе, что и В. Капнист Державину: «Вы заставили меня пожалеть, что не пишу стихов, любезнейший Федор Иванович. Возражу вам прозою, что такие стихи, родясь утром, не умирают вечером, потому что чувства и мысли, их внушающие, принадлежат к разряду
вековечных.» [Там же: 396]. Опять-таки истинная поэзия сталкивается с риторической природой прозаического суждения!
Державинская «Река времен.» находит заслуженный отклик и у поэтов XX века. Достаточно вспомнить О. Э. Мандельштама с его знаменитой «Грифельной одой» (1923), в интертекстуальном пространстве которой уживаются образно-тематические линии, идущие одновременно от Державина, Лермонтова и Тютчева. Пожалуй, самая наглядная преемственность с прецедентным текстом Державина обнаруживается в черновой редакции оды: <И что б ни> вывела рука <Хотя> бы жизнь или голубка <Все> смоет времени река И ночь сотрет мохнатой губкой
[Мандельштам 1995: 468].
Попутно отметим у Мандельштама контрастирующую в семантическом плане рифму рука - река (у Тютчева в послании М. Погодину, как мы помним, проявлялась бессознательная подмена того и другого). «Выводящая» нечто рука однозначно связывается с творческим, созидательным процессом, тогда как река (именно «времени река»), восходящая к ночной стихии небытия, «стирает» все очертания сущего. Державинская традиция дает о себе знать и в окончательном тексте «Грифельной оды»: вслед за поэтом XVIII века Мандельштам предлагает «свою интерпретацию проблемы времени, которая в первом приближении сводится к отказу от линейной модели в пользу циклической» [Левченко 1996: 199]. Циклическая же модель времени - в силу ее культурно-исторического генезиса - опять заставляет вспомнить древнего мудреца Экклезиаста.
Более ранний пример существенной реминисценции из державинской «Реки времен.» находим в стихотворении Мандельштама «С веселым ржанием пасутся табуны.» (1915). «Сухое золото классической весны / Уносит времени прозрачная стремнина» [Мандельштам 1995: 126] напрямую перекликается с державинским «Река времен в своем стремленьи.». Интересно, что слово «стремнина» означает «обрыв, крутизна, пропасть, бездна», а также «быстрота течения». Словарь В. Даля даже фиксирует устойчивое словосочетание: «Века низринулись в стремнину вечности» [Даль 1991: 338]. Звуко-семантическая близость мандельштамовской «стремнины» и державинского «стремленья реки времен» может показаться поразительной. «Державиным яблоком катящиеся годы» [Мандельштам 1995: 127] - это выражение анаграмматически намекает на традицию классического поэта-
Русская классика: динамика художественных систем
предшественника, а именно Державина, прославившегося, как известно, своим державно-одическим слогом. Хотя «сухое золото классической весны» ассоциируется у Мандельштама не только с Державиным, но и, прежде всего, с античным Овидием и, конечно же, с Пушкиным, нельзя игнорировать тот факт, что общий строй мандельштамовского стихотворения полемически направлен против трагического скепсиса Державина. Как это ни покажется странным, но именно в Пушкине (подтверждением тому следующие реминисценции: «Средь увядания спокойного природы», «Я вспомню Цезаря прекрасные черты», «Да будет в старости печаль моя светла») Мандельштам находит опору для духовного противостояния -историческому времени и судьбе, таким образом преодолевая трагическую концепцию предсмертного стихотворения Державина.
В аспекте интересующего нас державинского сверхтекста не менее примечательно стихотворение В. Ф. Ходасевича «Памятник» («Во мне конец, во мне начало.», 1928). Выполненное, казалось бы, исключительно в горацианской традиции (отсюда и «прочное звено», и памятник поэту в виде «двуликого идола» «в России новой, но великой»), данное стихотворение оказывается насквозь пронизано двусмысленно-иронической интонацией.
Во мне конец, во мне начало. Мной совершённое так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано.
В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок. [Ходасевич 1989: 254-255].
Авторская ирония ощущается уже с первого стиха - в реминисценции из «Откровения св. Иоанна Богослова («Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель»). Да и в образе «двуликого идола», поставленного «на перекрестке двух дорог, / Где время, ветер и песок..», что удивительным образом смахивает на египетского сфинкса в пустыне, не предчувствуется ли апокалипсическое дыхание ветра, своего рода знак конца времен? Не сказывается ли кризисный характер новой исторической эпохи на самом повороте авторского интереса от ветхой книги Екклесиаста к новозаветной тематике апокалипсиса? Но, пожалуй, здесь и сегодня остается больше предположений и вопросов, нежели готовых ответов.
Подведем некоторые итоги. Как мы имели возможность убедиться, в ходе литературной эволюции на протяжении XIX-XX вв. увязываются воедино экзистенциальный и историософский варианты державинской «Оды на тленность», вступают между собой в конкуренцию открывающиеся в ее смысловой структуре традиции Екклесиаста и Горация. «Река времен..» Державина - по сути, корректив к его более раннему программному стихотворению «Памятник» (1795), а также «мостик» к позднейшему поэтическому завещанию Пушкина (ср.: «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит.» [Пушкин 1977: 340]). Именно так: пушкинское «тленья убежит» - одновременно и полемика, и творческое состязание с Державиным-предшественником, одним словом, продолжение державинской традиции.
В теоретическом плане важен еще один момент. На примере «интертекстуального потомства» державинского текста-прецедента «Река времен.» становится очевидным, что «ядро» образуемого им рецептивного цикла задается сюжетной ситуацией, иначе говоря, качественно определенной структурой мотивов, а не их количественным набором, пусть и взятым в разнообразной комбинации. Именно следование исходной, заданной текстом-прецедентом, лирической ситуации (несмотря на неизбежно пунктирный характер рассмотренной нами линии поэтической преемственности от Державина к Ходасевичу) - испытанно-надежный критерий в определении рецептивных границ любого сверхтекстового образования.
ЛИТЕРАТУРА
Батюшков К. Н. Соч. : в 2 т. М. : Худож. лит., 1989. Т. 1.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. 2-е изд. М. : Искусство, 1986.
Бурцев Г. Н. Пермский пленник, или Житие и стихи В. Т. Феонова. Пермь: Арабеск, 2003.
Васильев Н. Л. Г. Р. Державин и Н. Е. Струйский (Об одном из возможных источников предсмертного стихотворения Державина) // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. 2003. Т. 61. № 2. С. 44-50.
Галян С. В. «Река времен.» у Г. Р. Державина и Ф. И. Тютчева // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 2012. Вып. 1 (17). С. 93-96.
Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М. : Рус. яз., 1991. Т. 4.
Державин Г. Р. Сочинения. СПб. : Академический проект, 2002. Жолковский А. К. Интертекстуальное потомство «Я вас любил.» Пушкина // Жолковский А. К. Избр. статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М. : РГГУ, 2005.
Западов В. А. Русская литература века. 1700-1775: Хрестоматия. Учеб пособие / сост. В. А. Западов. М. : Просвещение, 1979.
Зверева Т. В. Взаимодействие слова и пространства в русской литературе второй половины XVIII века. Ижевск: Издательский дом «Удмуртский университет», 2007.
Капнист В. В. Избранные произведения. Л. : Сов. писатель, 1973. Лаппо-Данилевский К. Ю. Последнее стихотворение Г. Р. Державина // Русская литература. 2000. № 7. С. 146-158.
Левицкий А. А. Образ воды у Державина и образ поэта // XVIII век: сб. 20. СПб. : Наука, 1996. С. 47-71.
Левченко Я. «Грифельная ода» О. Э. Мандельштама как логодицея // Критика и семиотика. 2005. Вып. 8. С. 197-212.
Мандельштам О. Э. Полн. собр. стих. СПб. : Академический проект, 1995.
Последнее стихотворение 100 русских поэтов Х^П-ХХ вв. : антология-монография / авт.-сост. Ю. В. Казарин. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2011.
Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. 4-е изд. Л. : Наука, 1977. Т.
Тютчев Ф. И. Лирика: в 2 т. М.: Наука, 1965. Ходасевич В. Ф. Стихотворения. Л. : Сов. писатель, 1989. Эйдельман Н. Я. Последние стихи // Знание - сила. 1985. № 8. С. 32-34.
Взятая в целом поэзия начала века представляла собою противоречивую по своим устремлениям, динамическую картину. В ней продолжала действовать инерция устоявшихся поэтических форм, проявляли свою жизнеспособность еще не исчерпавшие себя до конца элементы прежней художественной системы, возникали явления промежуточные, сочетающие старые эстетические принципы с поиском новых творческих возможностей, и, наконец, заявляли о себе новаторские устремления, которые в конце концов привели к возникновению новой поэтической системы.
Общую тенденцию в развитии русской поэзии этого времени можно было бы определить как движение от классицизма и сентиментализма к романтизму (с развитием которого и связано появление этой системы), но реальная картина была несомненно более сложной и многогранной. Нелегко ввести в определенные строгие границы действующие в это время поэтические группировки и объединения поэтов.
Русская поэзия в эти годы отличается необычайной пестротой жанров и стилевых тенденций, ориентацией на самые разные «образцы», весьма различным толкованием целей и задач поэтического творчества. И тем не менее поэтическое движение тяготеет к нескольким центрам, группируетсявокруг ряда имен, выступающих своего рода знаменем таких групп и школ.
Не претендуя на сколько-нибудь полную характеристику их, коснемся главным образом тех из них, которые выступали выразителями типичных для эпохи устремлений и в силу этого определяли качественное своеобразие поэзии двух первых десятилетий XIX в.
В пределах поэтической системы классицизма в основном протекала творческая деятельность поэтов, объединяемых принадлежностью к «Вольному обществу любителей словесности, наук и художеств» (1801—1807).
Но уже пример Державина показывает, как под воздействием общих процессов и перемен, переживаемых русской литературой конца XVIII — начала XIX в., система классицизма начинает разрушаться изнутри, обнаруживает точки соприкосновения с явлениями иного эстетического ряда.
Выступив младшими современниками Державина, которого Пушкин называл «отцом» русских поэтов, поэты «Вольного общества» воспринимают жанровые традиции поэзии классицизма, уже осложненные сентиментальными и предромантическими влияниями.
Опыт классицизма как бы пропущен в их эстетическом сознании сквозь призму созданных этими направлениями поэтических стилей (оссианизм, немецкая готика, русский волшебно-сказочный мир). Один из наиболее заметных поэтов той же группы — Г. П. Каменев (автор одной из ранних русских баллад «Громвал», 1804) — далеко не случайно был назван Пушкиным первым русским романтиком.
Он писал элегии, проникнутые меланхолическим настроением, кладбищенские стихи, охотно переводил немецких предромантиков; к сожалению, ранняя смерть (1804) не позволила в должной мере развернуться его поэтическому дарованию.
Радикально настроенные поэты «Вольного общества» (идейная платформа которого уходит своими корнями в русское просветительство XVIII в.) сознательно ориентируются на иные, сугубо национальные образцы, на радищевские традиции, хотя и не воспринимают их в полном объеме: им остается более или менее чуждым революционный пафос его творчества, идея неизбежности крестьянской революции и непримиримая вражда с самодержавием.
Далеко не во всем оправдывая присвоенное им наименование «поэты-радищевцы», они выступают сторонниками мирного пути общественного преобразования России и усматривают в поэзии одно из могущественных его средств.
В деятельности поэтов-радищевцев с наибольшей отчетливостью и полнотой обозначился поворот к новой трактовке гражданских тем, которая стала одной из характерных черт поэзии начала века.
Для поэтов-радищевцев характерна особая острота и сила гражданского чувства, глубина общественных эмоций. Их лирика насыщена острыми злободневными намеками, живыми реалиями, почерпнутыми из современных политических споров.
В своихстихах они откликаются на убийство Павла («Ода достойным» (1801) А. Х. Востокова с ее тираноборческим пафосом), приветствуют вступление на престол Александра I, от которого ожидают благотворных перемен, ратуют за развитие просвещения, утверждение начал законности в русской жизни, обличают пороки современного общества («Ода времени» (1804) и «Ода счастию» (1805) А. Х. Востокова, «Итак, Радищева не стало» (1802) и «Послание к В. С. С.» (1814) И. Пнина, «Надежда» (1805) и «Счастье» (1801) В. В. Попугаева и др.).
В поэзии «радищевцев» «утверждался в духе социальной концепции просветительства определенный идеал справедливого общественного устройства, основанного на власти нерушимого закона».
5 В подобной позиции обнаруживает себя умеренность политической программы «Вольного общества» (в отличие от революционности Радищева), но объективное звучание возникающих на этой основе произведений тем не менее весьма значительно: они выражают пафос нового, активного и целеустремленного, независимого от официальной идеологии отношения личности к действительности.
Отличительной чертой лирики поэтов-радищевцев становится открытая, подчеркнутая программность их стихотворений. В «Оде на правосудие» И. Пнин, выражая чаяния своих современников, прославляет законность, «источник всех великих дел». Однако эта верная и важная мысль получает декларативно-прямолинейное выражение, что в известной мере ослабляет силу ее эстетического воздействия на читателя.
Гражданская тема трактуется поэтами «Вольного общества» в возвышенном, героическом плане. Патетика достигается эмоциональной насыщенностью стиха, декламационно-ораторской интонацией и нарочитой архаизацией лексических средств.
Используя одическую традицию, они не создают еще самостоятельного поэтического стиля, хотя и закладывают предпосылки для его формирования в творчестве поэтов-декабристов.
Несколько особняком среди поэтов-радищевцев стоит А. Х. Востоков (самый заметный поэт «Вольного общества»), деятельность которого отмечена печатью творческих поисков, наиболее далеко отстоящих от принципов классицизма.
Виднейший теоретик русского стиха, Востоков шел путем экспериментов, прививая русской поэзии новые метрические формы, как античные, так и восходящие к русскому народному стиху, одним из первых исследователей которого он был.
6 Ряд стихотворений из его сборника «Опыты лирические» (1805—1806), поэма «Певислад и Зора» (1804) и в особенности переводы сербских народных песен (1825—1827) идут по линии сближения литературы с фольклором и, в частности, имеют несомненное значение для появления «Песен западных славян» Пушкина.
В жанрах гражданской лирики Востоков широко применяет емкие символические образы, восходящие к античной истории и мифологии, посредством которых поэт выражает свое патриотическое воодушевление и негодование, утверждает высокие общественные идеалы и стремится воспламенить сердца сограждан любовью к Отечеству и добродетели («История и баснь», 1804).
Деятельность поэтов «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств» несомненно способствовала интенсивному развитию гражданственных устремлений додекабристской лирики, сближению ее жанрово-стилистического и образного строя с общественно-политической, освободительной мыслью времени. Но следует все же подчеркнуть, что гражданское сознание этих поэтов опережает их эстетический опыт.
В своем творчестве они используют в достаточной мере традиционные формы высокой одической поэзии, хотя и стремятся к их обновлению и еще в большей степени к обогащению поэтики отдельных жанров за счет расширения круга исторических реалий, использования современной политической фразеологии и ее насыщения емким, ассоциативным содержанием, подчеркивающим вольнолюбивый и патриотический пафос их лирики.
Не выдвинув из своей среды поэта значительного художественного масштаба, участники «Вольного общества» нащупывают те пути, по которым пойдет в дальнейшем эволюция русской гражданской лирики и в особенности поэзия декабризма.
Наряду с поэтами «Вольного общества» существенный вклад в становление стиля гражданской лирики 1800—1810-х гг. и прежде всего в использование в целях политического иносказания античных и библейских мотивов внесли В. М. Милонов и Н. И. Гнедич.
Милонов был выдающимся для своего времени мастером политической сатиры, предвосхитившим, в частности, в своем стилизованном под античность стихотворении «К Рубеллию» (1810) образно-стилистический строй знаменитой сатиры Рылеева «К временщику» (1820).
Культ гражданских доблестей и приверженность к высоким жанрам политической лирики характерны и для раннего периода творческой деятельности Н. И. Гнедича. В своем переводе философской оды «Общежитие» (1804) французского поэта Тома, близкого к энциклопедистам, Гнедич заострил ее политический смысл, придав ему современное звучание.
Он противопоставил разумные законы, царящие в природе, равнодушию и эгоизму в общественной жизни людей, подчеркнул мысль об ответственности каждого за нарушение исконных человеческих прав на свободу. Он обращался со словами резкого осуждения к своему современнику:
Ты спишь, — злодей, уж цепь цветами всю увив,
На граждан наложил, отечество терзает.
Политическими аллюзиями проникнуто и стихотворение Гнедича «Перуанец к испанцу» (1805), содержащее прямой призыв к борьбе с тиранией и имевшее широкое распространение в декабристской среде. Поэт угрожает тиранам справедливым гневом возмущенных рабов.
Белинский отмечал, что, несмотря на «прозаичность» этого стихотворения, в нем есть места, замечательные «энергией чувства и выражения».
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
План
Пути развития поэзии для детей во второй половине Х1Х века
Лекция №7
1. Пути развития поэзии для детей: поэзия «чистого искусства» (А. Фет, А. Майков, Ф. Тютчев, А.К. Толстой) и «некрасовская школа» (А. Плещеев, И. Никитин, И. Суриков).
2. Характеристика детской лирики представителей «чистого искусства».
3. Творчество поэтов некрасовской школы в детском чтении.
4.Н.А. Некрасов в детском чтении. Произведения, написанные специально для детей и вошедшие в круг детского чтения. Социальные мотивы в стихотворениях «Плач детей», «Соловьи», «Дядюшка Яков». Проблемы воспитания в стихотворениях «Железная дорога», «Дедушка». Поэтический образ ребенка из народа («Крестьянские дети»). Народность, национальный характер стихов.
Литература
Бегак Б. Классики в стране детства. - М.: Дет. лит., 1983.
Зуев Н. «Крестьянские дети» Некрасова//«Жизнь и поэзия - одно»: Очерки о русских поэтах XIX-XX вв. - М.: Современник, 1990.
Русская поэзия детям/Вступ. статья, составление, подготовка текста, биографические справки и примеч. Е.О.Путиловой. - Л.: Сов. писатель, 1989. (Б-ка поэта. Большая сер.).
Лирика второй половины XIX столетия - замечательный период в истории нашей отечественной поэзии. В эти годы заявило о себе крупное созвездие поэтов, внесших богатейший вклад в русскую классику. Это период, когда русские поэты обратили внимание на мир детства с его особой этикой и эстетикой. В детских журналах, альманахах появляются имена А. Фета, А. Майкова, И. Никитина, позже А.Плещеева, И.Сурикова, стихи Ф.Тютчева, А.Толстого, Я.Полонского. Стихи выдающихся русских лириков открывают юным читателям разнообразный и неповторимый мир природы, красоту родной земли. Каждый автор вносит свои краски, свои штрихи в огромный портрет родной природы, «в слове явленный». В целом поэзия для детей стала более демократичной по форме и содержанию, в нее начали входить доступные для детского ума и чувства сложные философские, социальные, психологические, эстетические идеи.
Во второй половине Х1Х века сосуществовали и постоянно противостояли друг другу две поэтические школы: «некрасовкая» школа (И.Никитин, Дрожжин, Плещеев, Суриков и др.) и школа «чистой поэзии» (Фет, Майков, А. Толстой, Я. Полонский, в некоторой степени Ф. Тютчев. Обе они создали целый поэтический мир для детей.
«Некрасовская» школа: демократизм идей, гражданственность, социальная проблематика, использование разговорной, просторечной лексики. Тема деревни, крестьянской жизни. Формировали активную жизненную позицию. Прямое обращение к читателю. Поэзия гражданской мысли.
Школа «чистой поэзии»: Развивали романтическую традицию русской поэзии, культ красоты, близкий к античному, созерцательное отношение к миру. Подчеркнутый отказ от изображения «грязи» и злобы дня. Книжная, приподнятая лексика, сложные синтаксические фигуры, изощренная образность. Поэзия сердца, чувства.
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
И. Никитин
Душный воздух, дым лучины,
Под ногами сор,
Сор по лавкам, паутины
По углам узор.
Закоптелые полати,
Черствый хлеб, вода,
Кашель пряхи, плач дитяти,
О нужда, нужда!
Мыкать горе, век трудиться,
Нищим умереть.
Вот где нужно бы учиться,
Верить и терпеть.
2. Характеристика детской лирики представителей «чистой поэзии»
Федор Иванович Тютчев (1803-1873) - современник Пушкина, поэт-романтик. Романтична, таинственна природа в его стихах, сложно и драматично связанная с миром человека.
Характерная примета лирики Тютчева - пейзажи, яркие, выразительные. Особенно привлекательны картины изменчивых, переходных состояний природы.
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом...
(Весенняя гроза)
Словно специально создано для детей стихотворение «Зима недаром злится», рисующее смену времен года как противоборство молодой Весны и уходящей Зимы - «ведьмы злой»:
Зима еще хлопочет
И на весну ворчит,
Та ей в глаза хохочет
И пуще лишь шумит...
Образ природы у Тютчева романтичен, зрим, одушевлен. Поэт показывает природу в движении, в смене явлений, в борьбе противоположных сил света и тьмы. Часто показывает бурные проявления стихии («минуты роковые»). Поэт часто использует принцип параллелизма для изображения сложного мира человеческих чувств путем сопоставления с природой.
Певцами природы называют А.К.Толстого (1817-1875), А.А.Фета (1820-1892), А.Н.Майкова (1821-1897). В пейзажной лирике они достигли высочайшего мастерства. Майков писал: «Чувство природы, возбуждаемое в нас ее созерцанием, везде одно... У нас в русской природе это чувство живее и непосредственнее оттого, что там вокруг лес, луга и нивы, и все это жужжит, шумит, шелестит, интересничает с вами». Это высказывание Майкова - своего рода эпиграф к его стихам и стихам его современников.
В хрестоматии, сборники стихов для детей младшего школьного возраста вошли стихотворения Алексея Константиновича Толстого «Вот уж снег последний в поле тает», «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад», «Колокольчики мои, цветики степные», «Где гнутся над омутом лозы», «Край ты мой, родимый край», «Звонче жаворонка пеье». А.К. Толстой – поэт-романтик, отчасти мистик. Он отличается непосредственностью чувств, мажорные интонации у него сочетаются с элегическими, задушевными. Точность и ясность деталей, умение выделить наиболее яркий признак описываемого, созвучие картин природы человеческому настроению. Наивность детского восприятия сочетается с глубокой мудростью обобщения. Для поэтики А.Толстого характерна песенная образность, свободное использование просторечных слов, общепринятых эпитетов. У поэта встречаются мистические мотивы, для него характерна любовь к простору, свободе.
Афанасий Афанасьевич Фет представлен непревзойденными по чистоте и прозрачности слога стихами «Ласточки пропали...», «Чудная картина...», «Я пришел к тебе с приветом...», «Знаю я, что ты, малютка…». В творчестве Фета появляется герой-ребенок («Мама! глянь-ка из окошка...»), возникают сценки домашней жизни:
Кот поет, глаза прищуря, На дворе играет буря,
Мальчик дремлет на ковре. Ветер свищет на дворе...
Эти поэтические миниатюры отличаются особенно теплой, мягкой интонацией и в первую очередь привлекают маленьких читателей.
Его стихи проникнуты культом неуловимого, недосказанного. Восхищался мгновением, мимолетным впечатлением, прекрасным и исчезающим. Более всего его интересуют собственные чувства, настроения, ощущения. В природе его привлекают «тихие явления», неясные состояния (переход от зимы к весне, от лета к осени), полутона, оттенки, неуловимые сочетания. Часто он показывает не сам пейзаж, а его отражение в воде или небесах. Описания природы детализированы, конкретны. Каждая птица, каждое насекомое, каждое дерево показаны в своей неповторимости. Поэзия его музыкальна и напевна.
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу («Вечер»).
Лирический герой, как правило, находится «за кадром», он созерцатель, повествующий об увиденном.
Природы праздный созерцатель,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила –
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, -
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Приметой детской поэзии Аполлона Николаевича Майкова стали стихотворения «Сенокос», «Осень» («Кроет уж лист золотой влажную землю в лесу...»), «Весна» («Уходи, Зима седая»), «Летний дождь» («Золото, золото падает с неба...») Особой оригинальностью отличается его «Колыбельная песня», в которой покой младенца оберегают сказочно могучие силы природы:
Спи, дитя мое, усни! В няньки я тебе взяла
Сладкий сон к себе мани: Ветер, солнце и орла.
Неповторимое своеобразие имеет творчество Ивана Саввича Никитина (1824-1861), выходца из мещанской среды (родился и жил в Воронеже), поэта некрасовской школы. Близость поэта к народной жизни, к русской природе сказалась в его поэзии. В стихах Никитина звучит открытое чувство горячей любви к родной земле, восхищения силой и стойкостью народного характера. Достоянием детской литературы стали такие стихотворения Никитина: «Утро» («Звезды меркнут и гаснут. В огне облака...»), «Дедушка» («Лысый, с белой бородою, дедушка сидит...»), «Утро на берегу озера», «Жена ямщика», «Помню я: бывало, няня...». Произведения поэта органично включают мотивы и образы народных лирических песен. Не случайно на стихи Никитина создано более 60 песен и романсов. Среди них «Русь», «На старом кургане, в широкой степи...». Особенно широко известной стала детская песня «Встреча зимы» («Здравствуй, гостья-зима!»).
В русле некрасовских традиций развивалась поэзия для детей А.Н.Плещеева (1825-1893) и И.З.Сурикова (1841-1880). В их творчестве соединились мотивы русской природы и крестьянского труда, зазвучала тема деревенского детства. Оба поэта проявляли интерес к современной им детской литературе, активно участвовали в работе журналов «Детское чтение», «Семья и школа», «Детский сад», «Игрушечка».
Алексей Николаевич Плещеев, известный поэт, переводчик, прозаик, литературный и театральный критик, к детской литературе обратился в 70-е годы. Он составил и издал для детей несколько сборников своих произведений, среди них «Подснежник» (1878) и «Дедушкины песни» (1891). Его стихи полны любви к детям и не могут не вызывать ответного чувства. Вот маленький попрошайка, которого пожалел и накормил собрат по несчастью («Нищие») , больной мальчик, мечтавший о весне, о тепле, о маме («Ожидания»). Дети, разные, кроткие и живые, шумные, любознательные, - главные персонажи поэтических произведений Плещеева. Маленькие герои окружены, как правило, любящими их людьми - папами, мамами, дедушками и бабушками, нянями. Поэт рисует запоминающиеся картины семейной жизни: возвращение детей из школы, встреча с барбоской у крыльца, расспросы родных («Из жизни»), восторженный рассказ кудрявого Вани о школе («Бабушка и внучек»), разговоры деда с маленькими внуками, сказки «про лису, про колобка, да про квакушку-лягушку, да про мышкин теремок» («Ненастье»).
Глазами ребенка Плещеев видит природу. В его стихах все подвижно, изменчиво: «Травка зеленеет,/Солнышко блестит,/ Ласточка с весною/ В сени к нам летит», поют соловьи и жаворонки, бегут ручьи, разговаривают дождевые капли. «Краски плещеевского пейзажа скромны и умеренны, они привлекают своей естественностью. Пейзаж его прост и прозрачен, высоко эмоционален и часто контрастен, сопоставляя бурю и тишину, спокойствие и тревогу». Стихи Плещеева музыкальны и так же, как и никитинские, многие из них стали популярными песнями и романсами.
Под влиянием Плещеева обратился к поэзии для детей Иван Захарович Суриков, талантливый поэт-самоучка, родившийся в крестьянской семье на Ярославщине. В деревне прошли первые счастливые 8 лет его жизни, в целом суровой и нерадостной (умер он в 39 лет от чахотки). Впечатления деревенского детства, светлые воспоминания о тепле родительского дома, о счастливых днях, проведенных в поле, в ночном, на рыбалке, питали творчество поэта. Это главная тема его чистых и бесхитростных стихотворений: «Детство», «В ночном», «На реке», «Зимой». Стихотворение «Детство», пожалуй, самое известное у Сурикова, стало главной приметой его поэзии.
Вот моя деревня; Вот качусь я в санках
Вот мой дом родной; По горе крутой...
Стихотворение при кажущейся простоте написано рукой мастера. Всего две картины рисует поэт: веселые забавы с друзьями мальчишками и вечер дома:
В уголке, согнувшись,
Лапти дед плетет;
Матушка за прялкой
Молча лен прядет.
А «бабушка седая» внуку сказку говорит:
Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал...
Внешних событий мало, но они так эмоционально наполнены, что день, как это бывает только в детстве, кажется безграничным:
Зимний вечер длится,
Длится без конца...
Воспоминания одного дня вырастают в обобщенный образ детства.
Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.
Стихи поэтов 60-70-х годов прошлого столетия при всем разнообразии мотивов, интонаций удивительно добры и человечны. Они воссоздают гармоничный мир единения человека и природы, теплоту семейных отношений, передают веру в доброе начало, стремление к знанию, к счастливой жизни.
Лучшие стихи поэтов этого времени хорошо знакомы и любимы многими поколениями россиян, бережно передавались от старших к младшим, без преувеличения можно утверждать, вошли в генетическую память народа, стали бесценным национальным культурным богатством.
Всероссийский Фестиваль
«Русский язык – общенациональное достояние народов Российской Федерации»
Номинация: Научное исследование
Исследовательская работа
Тема воспитания и образования в русской литературе
Х VIII –Х I Х веков.
Сабинский район, с. Шемордан
Научный руководитель:
Образование должно быть на высоком уровне, однако образование не имеет ценности само по себе. Главная цель всех знаний человеческих – «благонравие», «просвещение возвышает одну добродетельную душу»*.
Самодурка-помещица, госпожа Простакова, ее брат Скотинин, обожающий свиней, ленивый Митрофанушка – «… все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на русское. А между тем ничего нет в ней карикатурного: все взято живьем с природы и проверено знаньем души»*.
«Энциклопедией русской жизни» назвал один из величайших романов «Евгений Онегин».
Пушкин - великий русский поэт, основоположник русского реализма, создатель русского литературного языка. Прошло почти полстолетия после выхода пьесы Фонвизина, как изменилось молодое поколение. Тогда перед молодыми людьми остро стояла проблема выбора: быть приверженцем официальной, то есть светской жизни, стиля поведения, принятого в высших кругах общества (образование, полученное «из рук» педагогов-иностранцев, подмена родного русского языка французским - писать и говорить по-русски – дурной тон!) , однообразный распорядок дня или же предпочесть по крупицам собирать свою, отечественную ученость, рискуя быть обреченным на непонимание и презрение современников. Высокое общество в обеих столицах вело именно такую жизнь и нисколько не сопротивлялось однообразному ее течению. По словам, «Наше общество, состоящее из образованных сословий, есть плод реформы. Оно помнит день своего рождения, потому что оно существовало официально прежде, нежели стало существовать действительно, потому что, наконец, это общество долго составлял не дух, а покрой платья, не образованность, а привилегия.
Оно началось так же, как и наша литература: копированием иностранных форм без всякого содержания, своего или чужого, потому что от своего мы отказались, а чужого не только принять, но и понять не были в состоянии». К этому обществу принадлежит и Онегин:
Спокойно спит в тени блаженной,
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.*
Онегин - светский петербургский молодой человек, столичный аристократ. Описывая своего героя, Пушкин подробно говорит о его воспитании и образовании. Онегин получил типичное для аристократической молодежи того времени домашнее образование и воспитание:
Monsieur I"Abbe, француз убогой
Чтоб не измучилось дитя
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.*
Воспитание Евгения под руководством чужестранных учителей, беспорядочное, поверхностное, оторванное от национальной почвы, было типичным для людей всего круга светской молодёжи.
Вспомним:
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал:
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринуждённо.*
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale ,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.*
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.*
В Петербурге Онегин ведет праздную, суетную, бессодержательную жизнь.
Сравним воспитание и образование Онегина с любимой героиней Пушкина, Татьяной.
В то время как Онегин вел жизнь меж балов и театров, Татьяна, живя в деревне с родителями и сестрой, существовала совсем иначе:
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.*
«Дражайшие родители учили своих дочерей только искусству во что бы то ни стало выйти замуж. Дети прозябают в детской, среди мамок и нянек, среди горничных, на лоне холопства, которое должно внушить им первые правил нравственности, развить в них благородные инстинкты, объяснить им различие домового от лешего, ведьмы от русалки, растолковать разные приметы, рассказать всевозможные истории о мертвецах и оборотнях, выучить их браниться и драться, лгать не краснея, приучить беспрестанно есть никогда не наедаться. Девочек приучают прыгать и шнуроваться, немножко бренчать на фортепиано, немножко болтать по-французски – и воспитание, конечно, тогда им одна наука, одна забота – ловить женихов»*.
Вот и все воспитание девушек. Татьяна росла в деревенской глуши, среди полей и лесов, вблизи от простого народа. Ее основная воспитательница – крепостная «Филипьевна седая»*. Эта няня символизирует глубочайшую связь основной героини с крестьянством, с его поэзией и «преданьями простонародной старины».
М., 1984. С.67,69.
«Евгений Онегин». М.,1970.С.7,8,13,50.
Национально-русское, самобытно-народное воздействие оказалось в формировании Татьяны сильнее французских романов, хотя и они привили ей возвышенную мечтательность.
В отличие от пошлой, невежественной провинциально-поместной среды Татьяне свойственны искания тревожной мысли, сильно развитые чувства морального долга, прямота, частота, доброта, сердечность.
Но Татьяна, хоть и является «существом исключительным, натурой глубокой, любящей, страстной»*, не может жить без влияния того общества, в котором находится, поэтому ее тяга к образованию, ее непохожесть на других делали ее странной неуживчивой.
Судьбы лучших героев романа трагичны. Трагедия героев обусловлена все нарастающим конфликтом с обществом и невыраженностью этого конфликта в действии. Он существует лишь в их чувствах. Татьяна, предпочитая «полку книг и дикий сад»* блеску, шуму и чаду Петербурга, остается в свете. Онегин не в силах порвать с обществом, которого он принять не может.
Роман “Обломов” , вышедший в свет на рубеже 1860-х годов, также не обошел вниманием тему воспитания и образования молодого поколения. Главный конфликт романа - между патриархальным и буржуазным укладами русской жизни - писатель раскрывает на противопоставлении людей, чувств и рассудка, покоя и действия, жизни и смерти. Это противопоставление мы можем наблюдать на примере наших главных героев: Обломова и Штольца. В Обломове и Штольце контрастирует практически все, вплоть до мельчайших деталей, начиная от происхождения и кончая стилем одежды. Но главным их различием, без сомнения, остается абсолютная несхожесть их характеров и идеалов. Все остальное - причина или следствие этого. Достаточно вспомнить сон Обломова, чтобы понять, что своей
ленью и апатией он во многом обязан барскому происхождению и воспитанию. Представление о жизни складывалось у него из наблюдений за жизнью родителей, которые приучали сына к праздности и покою, считая их признаком счастья и высшей породы.
Ему хочется что-то сделать самому, а домочадцы не разрешали даже налить себе воды из графина, что-то принести, поднять уроненную вещь, считая, что на труде вообще стоит клеймо рабства. «Захар, - как, бывало, нянька, - натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему, лежа, то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, так он поддаст Захарке ногой в нос... Потом Захарка чешет ему голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтобы не слишком беспокоить его...»*. Образование Обломов должен был получить в Верхлёве, в пансионате немца Штольца (отца Андрея), деятельного и строгого человека. «Может быть, у него Ильюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек, простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытной ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью»*.
Отец Штольца, напротив, старался воспитать в сыне уважение к знаниям, привычку думать, заниматься. Он воспитывал в сыне хозяйственную цепкость, потребность в постоянной деятельности.
________________________________________________________
*. М., 1984. С.70.
* «Обломов». М., 1958. С.87,90,105.
* «Что такое Обломовщина?». М., 1958.С.406,415.
Энергичность и предприимчивость Андрея Штольца есть следствие необходимости самому, не полагаясь ни на кого, пробивать себе дорогу в жизни. Это противопоставление усиливается за счет того, что их жизненные пути постоянно пересекаются.
Причем Штольц пытается вырвать своего друга Илью Ильича из лап «обломовщины», пробудить в нем все лучшие чувства: доброту, честность, искренность, благородство, - надеясь на то, что эти чувства, развившись, сделают его жизнь цельной и гармоничной.
Мечтания Обломова, порой детские и наивные, резко отличаются от действительности, что и стало его самой большой жизненной трагедией. Его лень и апатия мешают ему воплотить в реальность хотя бы маленькую толику его грандиозных мечтаний.
Обломов как бы живет двойной жизнью: первая - это обыденная реальность, а вторая - это его сны и мечтания, в которых он представляет себя деятельным человеком, личностью, которая способна творить и действовать, невзирая ни на какие жизненные проблемы и внутренние противоречия. Но это сон, а не реальность. Илья Ильич спит, потому что во сне он видит себя тем, кем он хочет быть. Жизнь его - это сон.
Этим романом писатель показал, какое пагубное влияние оказывали крепостнические порядки на жизнь, культуру, науку. Следствием этих порядков были застой и неподвижность во всех областях жизни. Мы видим, как условия помещичьего быта и дворянского воспитания порождают в герое апатию, безволие, равнодушие. Писатель показал путь Обломова к сознанию своей никчемности, несостоятельности, к распаду личности. Образами Обломова и Захара автор убеждает, что крепостнические порядки духовно опустошают человека, лишают его воли и стремлений. Главная тема романа – судьба поколения, ищущего своё место в обществе, истории, но не сумевшего найти правильный путь.
Заключение.
Подводя итоги нашему исследованию, делаем выводы, что система воспитания и образования , принятая в русских дворянских семьях в XVIII-XIX веках, была во многом несовершенной, порочной, уродующей юные умы и сердца, губящей судьбы. В молодых людях развивались такие качества, как лень, пассивность, инфантилизм, неумение реализовать свои собственные мечты и одновременно – высокомерие, чувство превосходства по отношению к окружающим. Эти качества во многом способствовали жизненной несостоятельности людей, фатальной неизбежности несчастливой судьбы. Все это мы проследили на судьбах наших главных героев.
«Детство – важнейший период человеческой жизни, не подготовка к будущей жизни, а настоящая, яркая, самобытная, неповторимая жизнь. И оттого, как прошло детство, кто вел за руку в детские годы, что вошло в его разум и сердце из окружающего мира – от этого в решающей степени зависит, каким человеком станет сегодняшний малыш», - писал. Именно с детства начинается воспитание ребенка, именно в детстве разгадка взрослых тайн человеческой души, именно детство становится ключиком к пониманию поступков, побед и неудач взрослого человека.
Роль семьи в воспитании ребёнка несравнима по своей силе ни с какими другими социальными институтами, т. к. именно в семье формируется и развивается личность человека. Семья выступает как первый воспитательный институт, связь с которым человек ощущает на протяжении всей своей жизни. Именно в семье закладываются основы нравственности человека, формируются нормы поведения, раскрывается внутренний мир ребенка и его индивидуальные качества.
Использованная литература
1. . Статьи о Пушкине, Лермонтове, Гоголе. Москва. «Просвещение» 1983
2. . Французские гувернеры конца XVIII века: постановка проблемы.
3. , . Русская литература первой половины XIX века. Казань, «Магариф» 2009
4. . Русская литература первой половины XIX века. Москва. «Просвещение»,2000
6. «Недоросль». Москва. «Советская Россия»,1983
7. «Евгений Онегин». Москва. «Художественная литература»,1970
8. «Обломов». Москва. «Просвещение»,1958
9. «Что такое Обломовщина?» Москва. «Просвещение», 1958
